Авторитаризм развития или авторитаризм без развития: судьбы модернизации на постсоветском пространстве

Оксана Гаман-Голутвина

Гаман-Голутвина Оксана Викторовна — доктор политических наук, профессор, заведующая кафедрой сравнительной политологии МГИМО(У) МИД России, вице-президент Российской Ассоциации политической науки.

Несмотря на значительную культурно-цивилизационную, политико-культурную и внутриполитическую специфику ранее входивших в состав СССР стран, для последних характерно сходство по целому ряду значимых параметров. Среди этих параметров обращает на себя внимание сочетание двух характеристик - доминирование тяготеющих к жестким политическим формам режимов и фактическое фиаско модеризационных проектов. Их сочетание дает основание определить политико-инструментальный дизайн данных государственных образований как авторитаризм без развития.

Прежде всего, следует отметить важность кон­цептуальных оснований анализа вынесенной в заглавие статьи темы. В качестве таких кон­цептуальных оснований выступает широкий спектр теорий государства, вне которого релевантное изуче­ние темы невозможно [1]. Если использование катего­рии «постсоциалистические страны» проблематично, поскольку Узбекистан и Венгрия имеют мало обще­го, то понятие «постсоветские страны» не является пустым множеством и сохраняет свое эвристическое значение. Несмотря на значительную культурно-цивилизационную и политико-культурную специфику и диверсификацию внутриполитического дизайна стран, ранее входивших в состав СССР, последние даже по прошествии двух десятилетий после распада общего государства сохраняют сходство по целому ряду значимых современных параметров.

Среди этих параметров обращает на себя внима­ние сочетание двух характеристик — доминирование тяготеющих к жестким политическим формам режимов (хотя данные форматы не исчерпывают весь представленный на данном пространстве спектр — Украина и Молдова представляют иную феноменологию) или откровенно авторитарных режимов (например, Узбекистан, Туркменистан) и фактическое фиаско модернизационных проектов. Сочетание данных характеристик дает основание определить политико-инструментальный дизайн данных государственных образований как авто­ритаризм без развития. Последнее служит анти­тезисом по отношению к известному из опыта большинства модернизаций ХХ в. (СССР, Испа­ния, новые индустриальные страны Юго-Восточ­ной Азии, Латинская Америка, Китай последних трех десятилетий) суждению о том, что ключевым агентом модернизаций выступало государство раз­вития, действовавшее преимущественно в режиме авторитаризма развития.

Анализ внутриполитических конфигураций постсоветских государств позволяет выделить три идеальных типа:

· «вертикально-интегрированный» (Россия, Бе­лоруссия);

· «мозаичный» (Украина, Молдова);

· «клановый» (постсоветские государства Цент­ральной Азии и Южного Кавказа).

Теоретически, с точки зрения классических ка­нонов «авторитаризма развития», потенциальным модернизационном актором могла стать сложивша­яся в России в начале 2000-х гг. «вертикаль управле­ния», однако этого не случилось. Вместо системной ориентации на достижение целей развития, активной промышленной и региональной политики, интенсив­ного развития науки и образования, стимулирова­ния основанной на меритократических принципах вертикальной мобильности, формирования соот­ветствующей институциональной инфраструктуры, составляющих ключевые задачи государства разви­тия, эксперты констатируют:

— крайнюю слабость функции стратегического целеполагания, включая стратегическое управ­ление экономикой;

— вялую и неартикулированную политику в сис­темообразующих сферах;

— неоправданное и нерациональное усиление от­раслевых и региональных диспропорций;

— нивелировку меритократических критериев вер­тикальной мобильности;

— доминирование в официальном дискурсе ус­таревших представлений о соотношении роли экономических и социальных факторов в совре­менном государственном управлении;

— недооценку роли экспертной проработки при­нимаемых решений и низкое позиционирование родившихся вне истеблишмента альтернатив;

— неоптимальность соотношения партикулярных и общенациональных интересов в процессах формирования государственной политики;

— коррупциогенность управленческой системы как ее системообразующее качество [2].

Что касается остальных постсоветских государств, «мозаичные» (Украина, Молдова) и «клановые» (постсо­ветские государства Центральной Азии и Южного Кав­каза) — их модификации в существующих вариантах в еще меньшей степени релевантны модернизационным задачам. Особый случай представляет Белоруссия, ко­торая — хотя и с существенными оговорками, видимо, может быть рассмотрена в контексте авторитарного ин­дустриализма, направленного на сохранения промыш­ленного потенциала. Во всяком случае, на протяжении отдельных постсоветских периодов темпы экономи­ческого роста в Белоруссии были самыми высокими в Европе: применительно к промышленности — 17 % в 1997 г. и 15 % в 2004 г; рост ВВП составлял около 10 % при том, что четверть бюджета расходовалась на пре­одоление последствий Чернобыльской катастрофы [3].

Однако проблема неэффективности постсо­ветских государств как агента модернизации не ограничивается прикладными измерениями. Она обусловлена также рядом концептуальных изъянов. К их числу следует отнести доминирующее в пост­советском дискурсе упрощенное понимание роли государства в современном мире. Оно нередко ин­терпретируется как громоздкая и затратная сово­купность учреждений и организаций, имманентно не поддающаяся рациональному реформированию. Подобный подход сыграл значимую роль в выборе стратегии реформ систем в России, Казахстане, Ук­раине, ряде других постсоветских стран в течение последнего десятилетия. Неудачи этих реформ были определены гипертрофированным влиянием идей концептуальной парадигмы New Public Management (NPM) на выбор стратегии реформирования [4].

На протяжении последних трех десятилетий данная концептуальная парадигма была основой реформирования систем государственного управ­ления в трех десятках стран с разной степенью успеха. Данная парадигма стала революцией в воззрениях на государство, которое из всеохватного Левиафана предстало поставщиком услуг; на место интерпре­тации государства как средоточия мирового разума пришел сервисный подход к пониманию государства, представлявший его в качестве организации, ориен­тированной на оказание услуг гражданам. Речь идет о новом разделении ответственности между государс­твом и обществом: современное государство не долж­но само выполнять все стоящие перед ним задачи, а обязано обеспечить выполнение этих задач.

Стратегические функции остаются за госап­паратом, тогда как функции предоставления услуг передаются коммерческому сектору и институтам гражданского общества. Предпосылками формирова­ния данной парадигмы стала избыточная стоимость сформировавшихся в развитых странах welfare states и избыточная численность их аппарата управления; способность и готовность институтов гражданского общества и коммерческого сектора взять на себя ряд функций, ранее являвшихся монополией государс­тва [5]. Однако релевантные реалиям постиндустриаль­ного мира данные установки оказались ограниченно применимыми на постсоветском пространстве, пос­кольку только немногие из вызвавших к жизни NPM предпосылок наличествуют в данном ареале.

Кроме того, на наш взгляд, существенной причиной проблемных результатов постсоветс­ких версий государственного строительства стало заметное упрощение современных концепций и практик государственного управления в развитых странах в связи с гипертрофией идей маркетизации государственного управления. Современные пред­ставления о государстве (и современная мировая политико-административная практика) исходят из разнообразия полномочий и функций государс­тва. Ключевым в данном контексте представляется разделение функций государства на традиционные и современные. К числу первых эксперты относят обеспечение внутренней и внешней безопасности, административное и общее политическое управление. К категории вторых — политику государства в таких сферах, как образование, здравоохранение, социаль­ное обеспечение, фундаментальная наука.

Особенностью эволюции государственных ин­ститутов на рубеже ХХ-XXI веков стало перерасп­ределение традиционных и новых функций в пользу последних. Оно было обусловлено отнюдь не гумани­тарными соображениями, а главным образом мотива­ми экономической целесообразности — стремлением обеспечить конкурентоспособность национальных экономик. Анализ опыта лидеров мировых рейтингов конкурентоспособности (включая столь существенно различные по ключевым параметрам, как США и Син­гапур) показывает, что одной из ведущих технологий обеспечения конкурентоспособности стало созда­ние и эффективное функционирование «knowledge based economy». Ключевым условием, предпосылкой и инструментом создания экономики данного типа стало качество человеческого потенциала, развитие которого является исключительной прерогативой государства. Отсюда — значительные вложения в человеческий капитал, осуществленные в успешных экономиках мира.

Опыт наиболее экономически развитых стран показывает, что развитие человеческого потенци­ала выступает механизмом развития. В развитых странах развитие человеческого капитала является ресурсом и фактором создания knowledge-based economy, в развивающихся обществах — инстру­ментом преодоления бедности и разрыва порочно­го круга «бедность—необразованность—бедность», что отличает современное «государство развития» ("new developmental state") от его предыдущей версии ("old developmental state"), основанной на представлениях о первоочередности экономичес­кого по отношению к социальному: «Сегодня мы наблюдаем инверсию социального и экономичес­кого по сравнению с периодом индустриализации: социальное выдвигается на первый план, экономи­ческое подчиняется его императивам» [6].

Помимо отмеченных уязвимостей систем управ­ления в постсоветских государствах, еще одним серь­езным препятствием на пути постсоветских модерни­заций является доминирование интересов сырьевых и шире — первичных секторов не только в экономике, но также в системе принятия политических решений. Помимо изъянов общеполитического характера, такая зависимость находит выражение, как правило, в кад­ровом составе управленческого звена, протекционизме и скрытой «профилизации» процесса принятия госу­дарственных решений (многие из которых прямо или косвенно направлены на продвижение интересов сырь­евого сектора). Нефть и газ в постсоветских политиях, по сути, стали государствообразующими отраслями, а их представители в аппарате государственного управ­ления — важнейшими режиссерами политико-адми­нистративных процессов. Если в Индонезии в период ускоренной модернизации полученные от экспорта нефти средства направлялись на развитие техноло­гических отраслей, в государствах постсоветского пространства, пожалуй, только в Казахстане — и то в чрезвычайно урезанном варианте, непоследователь­но и выборочно, — часть полученных от экспорта ресурсов средств направляется на модернизацию. В этом отношении строительство новой столицы — Астаны — выглядит вполне символично.

Причины неудач модернизационнных проектов на постсоветском пространстве во многом определе­ны слабостью модернизационных ценностей и устано­вок в структуре мотивационных характеристик элит. Базовые установки последних во многом определили конфигурацию конкретных проявлений неэффек­тивности систем государственного управления на постсоветском пространстве. Речь идет о специфике рекрутинга и ротации административно-политичес­кой бюрократии:

— практически повсеместное доминирование патрон-клиентных отношений и доминирование клановой матрицы в формировании элит, ниве­лировка меритократических принципов;

— фактическое отсутствие концептуально выстро­енной системы подготовки кадров;

— непропорциональное высокое влияние парти­кулярных интересов по отношению к государс­твенным;

— неоптимальность отношений управленческой бюрократии с крупным бизнесом;

— высокая степень внутриэлитной конфликт­ности и др.

Особо негативную роль играют отношения клиентелизма в процессах рекрутинга элит. Несмотря на амбивалентность данного феномена (так, в большинс­тве стран Юго-Восточной Азии патрон-клиентные связи бизнеса и бюрократии не помешали модерни­зации), на постсоветском пространстве клиентелизм выступает демодернизационным фактором. Наряду с вышеуказанными общими характеристиками следует отметить диверсификацию конкретных политико-режимных моделей клиентелизма и сопряженных с ними специфических дефектов управления в постсоветских государствах.

Помимо конкретно-управленческих измере­ний проблема слабости модернизационных моти­ваций элит имеет и исторические измерения. Из­вестно, что важным условием успеха модернизации является позитивный консенсус элит и общества относительно развития. Однако констатировать подобный консенсус на постсоветском пространс­тве пока не представляется возможным. Напротив, сегодня уместнее ставить задачу реабилитации ценности идеи развития в общественном созна­нии. Исторически истоки трудностей имплантации модернизационных проектов в России восходили к слабости внутренних импульсов развития в рамках мобилизационной модели, по которой развивалась страна на протяжении нескольких столетий. Глубина проблемы заключается в том, что, несмотря на пер­манентную приверженность лучших философских умов исторической России идеям глобальной эсха­тологии, в реальной жизни идея развития в стране не относилась к числу безусловных базовых ценностей как массового, так и элитарного сознания.

В исторической России осуществление модерни­заций, как правило, сопровождалось сверхнапряже­нием и сверхэксплуатацией массовых групп, и, соот­ветственно, насилием (призванным компенсировать скудность иных ресурсов развития — финансовых, материальных, временных и т.д.). Уместными приме­рами в данном отношении могут служить петровские реформы и сталинская индустриализация. Насто­роженность политического класса по отношению к модернизационным проектам определялась тем, что осуществление модернизаций в России, как правило, сопровождалось масштабными чистками самого по­литического класса, призванными обеспечить мак­симальную эффективность управленческого аппа­рата в качестве агента модернизации. Самый яркий пример — репрессии 1930-х гг., в ходе которых на смену «старой гвардии» пришел «военно-спортив­ный класс» (Г. Федотов) — «железные наркомы» и «железные секретари».

Постсоветский период ознаменовался заклю­чением негативного консенсуса относительно раз­вития: и элиты, и население солидарно отвергали ценности развития. И если равнодушие массовых групп к ценности идеи развития (обусловленное мар­гинализацией связанных с авангардными укладами слоев) было половиной беды, ибо позиция массовых групп не оказывала значимого влияния на определе­ние стратегического курса, то результатом глубокого индифферентизма элит к идее развития стала демодернизация экономики. Элиты продемонстрировали утрату стратегической субъектности, без которой развитие невозможно.

В свою очередь, стратегическая бессубъектность стала следствием целого ряда причин, среди которых следует упомянуть практически повсеместную — ис­ключения редки, — приватизацию государственных институтов кланово-корпоративными структурами. Значение этого обстоятельства определено тем, что ре­ализация исторической и политической субъектности невозможна без наличия государственной оси иденти­фикации как инструмента агрегирования общезначи­мых целей и ценностей. Между тем для политического класса ценностно значимым стал корпоративный (точ­нее, квазикорпоративный, часто — клановый) принцип идентификации, для населения — региональный. Еще одной причиной неэффективности элит стала высокая степень внутриэлитной конфликтности: элита предста­ла в качестве террариума единомышленников.

Однако важнейшие глубинные истоки неэф­фективности элит на постсоветском пространстве в качестве субъекта развития во многом определены значительными политическими, психологическими и нравственными издержками практик форсирован­ной модернизации на протяжении предшествовав­ших исторических периодов и возникшими в ходе этого развития деформациями. Индифферентность постсоветских элит к проблемам стратегии стала оборотной стороной и результатом гипертрофии эсхатологической устремленности предыдущих вер­сий форсированных модернизаций с их приматом ценности будущего и инструментальности насто­ящего. Перефразируя известную формулу Дж. Кен­неди, можно сказать, что в России слишком долго спрашивали «Что ты можешь сделать для страны», поэтому сейчас большинство граждан интересуется тем, что страна может сделать для них.

Индифферентизм постсоветских элит к идее раз­вития определяется их колоссальным неудовлетво­рением в связи с перманентно воспроизводившимся противоречием между функциями владения и рас­поряжения, свойственного советской номенклатуре, преемницей которой стали постсоветские элиты. Распоряжаясь колоссальными материальными го­сударственными ресурсами, совпартноменклатура в части личного состояния была весьма бедной, а по меркам сегодняшнего для — нищенствовала. Боль­шая часть имущества даже высших иерархов было казенной; на мебели стояли штампы управления делами, и это имущество подлежало периодической инвентаризации. Именно противоречие между пра­вом распоряжения — действительно масштабным, в отдельные периоды практически неограниченным — и правом владения (вернее, фактическим отсутствием такового) стало ключевым противоречием сознания советской номенклатуры, побудившим советский правящий класс стать «могильщиком» советской системы. Поэтому неудивительно, что доминирую­щей целевой установкой постсоветской элиты стало стремление получить все сразу здесь и теперь — даже ценой отказа от миссии модернизации.

Естественным подобным продуктом этой ус­тановки стала реархаизация и ретрадиционализация вместо модернизации, в том числе и в сфере элитообразования. В этом контексте не случаен произошедший в ряде республик бывшего СССР масштабный регресс процессов элитообразования, характеризующийся в ряде регионов переходом от релевантного модерну бюрократического при­нципа формирования управленческого аппарата к рекрутированию элит на основе социальных свя­зей добуржуазного типа. Заново образовались и обрели политический статус жузы в Казахстане, региональные кланы в Узбекистане, земляческие кланы в Таджикистане и родственные кланы в Туркмении, тейпы в Чечне и т.д. Поэтому задача формирования модернизационной ценностной мотивации политического класса в настоящее вре­мя весьма сложна.

Сложность задачи дополняется еще и тем, что переориентация на цели модернизации опреде­ляется не только краткосрочными факторами, но также законами длинных волн колебаний между приверженностью общезначимым и приватным ценностям, ибо общественная жизнь, как писал Эмерсон, «физиологична» — подвержена цикли­ческим изменениям. «Смену вех» можно проследить на материале американской истории, апеллируя к известной работе А. Шлезингера «Циклы амери­канской истории». Этот автор убедительно показал, что общественная активность и приватный интерес в истории циклически сменяют друг друга (цикл в данном случае определяет перемещение точки при­ложения усилий нации между целями общества и интересами частных лиц); длительное социальное напряжение истощает нацию эмоционально.

Поскольку вне подобного длительного напряже­ния модернизация невозможна («Развитие есть тяже­лая недобровольная работа, направленная против са­мого себя», писал Гегель [7]), пики последней неминуемо сменяется упадком общественных сил. В эти периоды политическая деятельность на классовой и групповой основе затухает, а политическая деятельность, фор­мируемая факторами культурного характера — по этническому, религиозному, моральному признаку — выходит на первый план. Поэтому помимо отдыха, период доминирования частных интересов — это время консолидации, в рамках которого усваиваются и узакониваются нововведения предшествующего периода, а также накапливаются предпосылки для будущего рывка [8].

Отказ постсоветских элит от модернизационных проектов и миссии развития стал платой за обре­тение прежним «служилым классом» статуса элиты в плане обретения беспрецедентных по масштабу привилегий. Как показывает опыт большинства модернизаций, осознание элитой своей модернизационной миссии — не последняя по значимости предпосылка модернизации. Если функция властной элиты — принятие политико-управленческих реше­ний, то ее миссия — это производство смыслов, целей и стратегий движения ведомого ею общества. Элита является таковой, когда она способна к продуциро­ванию общезначимых смыслов и стратегий. Взгляд на постсоветские элиты показывает, что в этом также есть серьезные сложности. Точнее, постсоветские элиты эффективны в производстве приватных, а не общезначимых смыслов и стратегий. В чем истоки этой ситуации?

Если бы потребовалось односложно определить существо нынешнего периода эволюции постсовет­ских элит, то предельно лаконичной характеристи­кой была бы констатация их постимперского этапа. Одно из правил диалектики гласит: познание сущ­ности возможно при выходе за ее пределы. Иначе говоря, все познается в сравнении. Сравнительно не­давно был отмечен 55-летний юбилей пребывания на престоле королевы Елизаветы II, правление которой войдет в анналы не только как одно из самых длитель­ных в мировой истории, но и как испытавшее на себе тяжелейший кризис — распад одной из величайших империй мира, о которой прежде говорили, что над ней «никогда не заходит солнце». Представляет ин­терес взгляд на постимперскую эволюцию России в свете британского опыта.

Сложившись в течение XVI-XVIII веков, Британ­ская империя достигла пика могущества в середине XIX века. Российская — веком позже, став второй после Британской империи страной по размеру тер­ритории в начале XVII века. Спустя столетие — в начале XVIII — страна обрела имперский статус, а в середине ХХ века, после Второй мировой войны, — в формате СССР — превратилась во вторую в мировой политической иерархии величину. Именно в этот пе­риод началось крушение Британской империи. Через полвека последовал распад империи советской. И хотя падение этих империй разделяет всего около полувека, и процессы заката имеют немало общих черт, но существенных различий — больше.

Главное отличие заключается в том, что распад Британской империи был вынужденным по характе­ру: она пала под напором центробежных импульсов, исходивших из колоний, несмотря на энергичные и целенаправленные усилия элиты по сохранению им­перии. Черчилль, вернувшийся во власть в 1951 году, через четыре года после утраты главной имперской жемчужины — Индии, — заявил, что выиграл вы­боры не для того, чтобы «председательствовать при закате Британской империи». Распад ставшего пре­емницей Российской империей СССР в высшей точке его могущества в немалой степени был инициирован самой отечественной элитой — позднесоветской но­менклатурой. И если логика действий руководителей республик очевидна — ими двигало стремление об­рести независимую от Москвы легитимность, то не вполне логичный с формальной точки зрения доб­ровольный отказ центральной элиты от власти во многом был определен особенностями внутренней организации, ментальности и установок сознания отечественной элиты конца 1980-х годов. Именно эти особенности сыграли ключевую роль в определении дальнейшей судьбы модернизационного проекта.

C чего начинается империя? «Тремя китами» любой империи являются: собственный «Большой проект», избыточная энергетика населения (пассионарность — как витальная, так и метафизическая) и эффективные технологии рекрутирования имперс­кой элиты, осознающей свою миссию. Совокупность перечисленных факторов составляет метафизическое пространство империи, вне которого невозможно ее физическое тело. Первым собственным значимым историософским имперским проектом в России стал проект «Москва — Третий Рим». Впоследствии этот проект обретал различные версии, одной из кото­рых стал III Интернационал. Не случайно Н. Бердяев писал, что вместо «Третьего Рима» в России удалось осуществить «Третий Интернационал» [9].

Особенностью историософской доктрины Рос­сийской империи, обретшей после 1917 г. формат СССР, была установка на развитие: «рука Москвы» была тяжелой и жесткой, но в периферийных тер­риториях она выполняла функцию модернизации. Определенные аналогии в этом можно провести и с империей Британской: как справедливо отмечает Алексей Громыко, несмотря на чудовищные издержки имперского строительства, империя не рассматри­валась британцами исключительно как источник наживы — ее воспринимали как взаимосвязанное сообщество. Сложившееся в середине XIX в. пред­ставление о «бремени белого человека» сформирова­лось не в последнюю очередь как оправдание цивили­заторской — то есть модернизационной — миссии.

Что касается энергетики населения, то она в Рос­сии на протяжении веков выступала неиссякающим ресурсом, являющимся необходимым «горючим ма­териалом» любого исторического движения. Одна­ко, похоже, безжалостный к России ХХ век истощил доселе бездонный ресурс психологической энергии: несколько революций, форсированная системная модернизация страны и победа в самой кровавой из войн потребовали таких усилий, что поставили население страны на грань психологического и фи­зического выживания на рубеже тысячелетий. Но важнейшие причины, определившие разницу пос­тимперской эволюции России и Британии, коренятся в особенностях формирования и ментальности по­литического класса двух стран.

Специфика российской элиты была определе­на условиями и темпами имперского строительства в России. Не последним по значимости фактором стали особенности территориального строительс­тва Российской империи. Известно, что вызов про­странства — «собирание земель», необходимость освоения и консолидации огромных территорий — самый сложный вызов любой империи. Динамика пространственного расширения в процессе создания Российской империи была беспрецедентной. Толь­ко в период между серединой XVI в. и концом XVII в. Москва ежегодно в среднем приобретала земли, равные площади современной Голландии (150 лет подряд!). К началу XVII в. Московское государство равнялось по площади всей остальной Европе, а присоединенная в первой половине XVII в. Сибирь по масштабу вдвое превышала площадь Европы. А. Тойнби впоследствии написал, что присоединение Сибири стоило России цивилизации. К середине XVII в. Российское государство стало самым большим го­сударством в мире, а к середине XVIII в. территория России по сравнению с Московским княжеством на­чала правления Ивана III увеличилась более чем в 50 раз, составив шестую часть обитаемой суши. Таким образом, Российская империя вышла по масштабу территории на второе место после Британской.

Территориальное расширение в столь значи­тельных масштабах такими темпами в условиях бед­ности государственной казны (не случайно русский историк Сергей Соловьев применительно к России употреблял выражения «бедная страна», «бедный народ») требовало запредельного напряжения сил и населения, и элиты. Российскую империю «народ строил и отстаивал ценою беспримерных в истории человечества жертв» писал Иван Солоневич. «Толь­ко крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло сущест­вовать это...государство», — констатировал Георгий Федотов. Чего стоили одни петровские реформы или сталинская индустриализация! Не случайно именно с петровских времен берет начало многовековой спор сторонников расширения территории страны и приверженцев сдержанности в расширении гра­ниц государства — спор, актуализировавшийся в советскую эпоху.

В условиях подобного имперского строительства России рекрутирование властного класса, начиная с XV в., было выстроено по «служилому лекалу», ос­нованному на принципе «привилегии — за службу государству». Этот принцип предполагал наделение управленческого класса государства — его полити­ческой элиты, — временными привилегиями в качес­тве вознаграждения за несение службы государству. Поэтому в качестве политической элиты России на протяжении пяти веков выступал высший эшелон административно-политической бюрократии. Сфор­мировавшись еще в Московском государстве, этот принцип, благодаря реформам Петра Первого, стал технологией формирования политической конструк­ции Российской империи. Можно с определенностью сказать, что имперская элита в России началась с от­каза от принципов местничества и землевладения в пользу «служилого критерия».

Этот критерий не случайно стал основанием системы рекрутирования власти: привилегии стали «пряником», необходимым для привлечения на госу­дарственную службу: последняя в условиях России порой была весьма далека от положения праздного класса. Более того, Василий Ключевский констати­ровал, что в России обязательные государственные повинности падали на высшие служилые классы по­рой с наибольшей тяжестью [10]. Ричард Пайпс писал в этой связи, что по крайней мере в одном отношении московские служилые люди находились в худшем положении, чем их крепостные: в отличие от них, слуги государевы не могли жить круглый год дома, в кругу семьи [11].

Тяжесть государственной службы на протяже­нии значительных периодов российской истории была столь значительна, что, например, в ХVII в. массовый характер приобрело явление закладничества — уклонение от государственной службы путем перехода в холопы, т. е. ценой потери лич­ной независимости. Причем закладничество при­обрело столь массовый характер, что правитель­ство вынуждено было принять законодательные меры по борьбе с этим явлением, вплоть до угрозы смертной казни.

Применительно к советской эпохе известный итальянский исследователь Джузеппе Боффа от­мечал, что в 1930—50 гг. в СССР принадлежность к номенклатуре означала тяжкую изнурительную работу, скромно оплачиваемую и не ограниченную временем, чреватую физическим и психологическим переутомлением. Высокую степень напряжения вы­сшего управленческого эшелона советской номенк­латуры в 1930-е годы отмечал и Леон Фейхтвангер: «Почти все москвичи, занимающие ответственные посты, выглядят старше своих лет... на этих людях сказываются вредные последствия переутомления, работа совершенно выматывает их» [12].

Пожалуй, наиболее яркой иллюстрацией поло­жения отечественной политической элиты можно считать эпизод из воспоминаний известного советс­кого руководителя Николая Байбакова, относящий­ся к лету 1942 году. Известно, что ключевым мо­ментом этого периода войны была битва за Кавказ: овладение нефтяными месторождениями выступало важнейшим условием дальнейшего продвижения вермахта, испытывавшего острейший дефицит го­рючего. Поставленная перед Байбаковым — тог­дашним замнаркомом нефтяной промышленности, — задача была чрезвычайной: уничтожить нефтяные скважины Грозного в случае захвата города немцами. Сформулированные Сталиным Байбакову условия выполнения этой задачи были весьма жесткими: «Если Вы скважины не взорвете, и нефть достанется немцам, мы Вас расстреляем. Но если Вы скважины взорвете, а немцы город не захватят, мы Вас тоже расстреляем» [13].

Эти «картинки с выставки» призваны очертить контекст существования российского политическо­го класса, положение которого было весьма далеко от статуса подлинной элиты. Подобные параметры имперского строительства в России и определили востребованность модели формирования ее власт­ного класса по принципу наделения временными, на условиях несения службы государству, привилегия­ми. На основании этого принципа формировалось боярство в Московском государстве; дворянство и имперская бюрократия в Российской империи, пар­тийно-хозяйственная номенклатура в СССР. Этот «сквозной» исторический принцип формирования российской элиты определял перманентность ее стремления обрести передающиеся по наследству, а не временные и увязанными с несением службы государству, привилегии. В этом был смысл «Мани­феста о вольности дворянской» Петра III (1762 г.), подтвержденного «Жалованной грамотой дворянс­тву» Екатерины II (1785 г.).

Обретение полноценных привилегий в 1990-е годы стало революцией элит, а собственность стала ключевым основанием рекрутирования во власть. Произошла приватизация не только государства, но и статуса элиты. Из носителя миссии она стала приватным субъектом. Создание империи — акт «длинной» исторической воли, требующий пассионарности. Гегель был прав: «Ничто великое в мире не совершалось без страсти» [14]. Но страсть истощает. Имперская элита устала от имперского бремени. Платой за приватизацию подлинных (передаю­щихся по наследству, а не увязанных со службой государству) привилегий стал отказ российского политического класса на исходе ХХ в. от модернизационной миссии.

Однако автор далек от обличительного пафоса — как минимум потому, что ответственность за судьбу страны несут не только элиты, но и об­щество: каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает. Качество руководящего слоя есть лакмусовая бумага качества общества. Кризис лидерства — верный признак упадка нации [15]. Тяжелейшего, но временного и преодоли­мого, или окончательного — вопрос открытый... В «Философии истории» Гегель разделял народы на исторические и неисторические. Предназначение первых — воплощение воли мирового духа (или смысла истории в терминологии Карла Ясперса) на различных этапах истории. Выполнив исто­рическую миссию, народ может перейти в статус неисторического. Хочется думать, что примени­тельно к евразийскому пространству этот исход не предопределен.

Если вернуться к аналогии с Британией, то трансформация миссии произошла не благодаря, а вопреки усилиями политического класса. Сохра­нить империю не удалось, и многое из того, что знакомо нам по отечественной истории последних лет, имело место и в Альбионе. И тем не менее, хотя в начале 1960-х годах о Британии говорили, что она «утратила империю и не нашла новой роли в мире», а в 1970-х называли «больным человеком Европы», как некогда Османскую империю, сни­жение субъектности не носило характер обвала. Парадоксальность ситуации заключается в том, что объективные предпосылки модернизации — разно­образный потенциал, обширная (пока) территория, разнообразные политические механизмы. Недо­статочно одного, но ключевого ресурса — «длин­ной» политической воли. Пассионарности. Куража. Страсть истощает... Впрочем, снижение полити­ческой субъектности может быть сублимировано в экономическую пассионарность — экономичсекую модернизацию. Вспоминается хрестоматийно из­вестная траектория экономического класса другой страны — «Финансист-Титан-Стоик». История мо­жет повториться.

Примечания:

[1]Подробнее см.: Алексеева Т. А. Узаконивание государства // Политическая философия. М.: РОССПЭН, 2006.

[2] Gaman-Golutvina O. Contradictions between Freedom and Development: Historical and Contemporary Dimensions (Russian Case). In: Dyczok M. ,Gaman-Golutvina O., eds. Media, Freedom and Democracy. Bern, 2009.

[3] Шевцов Ю. Феномен Беларуси. М.: Европа, 2005.С. 216, 161.

[4] Подробнее см.: Oleinik, Anton, ed. Reforming the State without Changing the Model of Power? OnAdministrative Reform in Post-Socialist Countries. London: Routledge, 2009; Гаман-Голутвина О., Олейник А., ред. Административные реформы в контексте властных отношений: опыт постсоциалистических трансформаций. М.: РОССПЭН, 2008.

[5] B. Boston and J. Straussman, Public Management Strategies: Guidelines for Managerial Effectiveness (San Francisko: Jossey-Bass,1991); G. Frederickson,'Comparing the Reinventing Government with the New Public Administration', Public Administration Review . Vol. 56. № 3 (1996); G. Frederickson, The Repositioning of American Public Administration, Political Science and Politics, Vol. 73, № 1 (1999); C. Hood, Beyond the Public Bureaucracy State? Public Administration in the 1990s (London: Department of Government, London School of Economics and Political Science, 1990); C. Hood and M. Jackson, Administrative Argument (Aldershot: Darthmouth Publishing, 1991); Managing Across Levels of Government (Paris: Organization for Economic Cooperation and Development, 1997); D. Osborne and T. Gaebler, Reinventing Government. How the Entrepreneurial Spirit is Transforming the Public Sector (New York [et al]: A Plume Book, 1992); G. Peters, 'Models of Governance for the 1990s, in: D. Kettl and B. Milward (eds), The State of Public Management (Baltimore, London: The John Hopkins University Press, 1996); G. Peters and D. Savoie, 'Managing Incoherence: The Coordination and Empowerment Conundrum', Public Administration Review, Vol.58, N2 (1996).

[6] Модернизация России: условия, предпосылки, шансы. Под ред. В. Иноземцева. М., 2009. С.144-145.

[7] Г. В. Ф. Гегель. Философия истории. М., 1993.

[8] Шлезингер А. «Циклы американской истории». М., 1992.

[9] Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

[10] Ключевский В. История сословий в России. М., Петроград, 1918.

[11] Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

[12] Фейхтвангер Л. Москва 1937 год. М., 1990.

[13] Байбаков Н. Сорок лет в правительстве. М., 1993.

[14] Г.-В.-Ф. Гегель. Философия истории. М., 1993.

[15] Gaman-Golutvina O. Political Leadership and Political Elites in Russia. In: Masciulli J., Molchanov M., Knight W. A. The Ashgate Research Companion to Political Leadership. Ashgate, 2009.

Вестник МГИМО, №4, 2010

Читайте также на нашем сайте:

«Движущие силы инновационного развития» Николай Мерзликин, Артур Иванов

«Методологические аспекты инновационного развития России» Клуб инновационного развития

«Авторитарная личность на российских выборах» Дмитрий Травин

«От догоняющей модернизации к национальной: теоретический аспект» Валентина Федотова

«Киргизское дежавю и мифологемы постсоветского «суверенитета» Александр Князев

«Отложенный нейтралитет?» Алексей Богатуров

«Постсоветское пространство в мировой мозаике и стратегии США» Екатерина Нарочницкая

«Парадоксы демократии и тенденции демократизации в странах Центральной Азии и Южного Кавказа» Артур Атанесян

«Уроки «цветных революций» Филипп Казин

perspektivy

Опубліковано на сайті: 2010-11-27